«История с Покрасом стала моей личной»

— Какое современное искусство вам нравится?

— Искусства по большому счету сегодня совсем немного. Мы имеем художественное высказывание. Акционизм, перформансы, какие-то художественные формы, которые отражают время и состояние. Это художественная фиксация общественной температуры.

Искусство, которое открывает окно в горний, вышний мир и нравится мне, — это вопрос будущего. Внутри Церкви мы очень ждем рождение новой русской иконописи. Представьте человека, который живет в маленьком сером домике, что-то копает, у него узкий ограниченный мир. И вот он приходит в храм и видит яркую икону, которая помогает ему почувствовать мир невидимый…

Сейчас вокруг нас визуального шума очень много. Мы настолько пресыщены, что, может быть, какая-то очень простая, но внутренне чистая живопись, иконопись будет интересна и востребована. Мистика прямого непосредственного действия. Через какие-то формы мы должны наладить связь с невидимым духовным миром.

Та же история с Покрасом Лампасом могла бы быть просто нашей с ним историей, но она срезонировала. Почему? Потому что она взволновала многих. Идея осмысления сакральных изображений, символов присутствует в обществе. Есть что-то выше и важнее… Он сказал, что за крестом для него ничего не стоит, поэтому он проиграл.

— То есть вы не против креста, если он осмыслен, если за ним «что-то стоит»? Допустим, если бы Лампас сказал, что крест для него важен, тогда…

— Он бы его на полу не нарисовал. Грубо говоря, если бы он нарисовал его на крыше какого-нибудь завода, мне бы это не очень понравилось, но я бы не стала протестовать.

— Чаще всего в 2019 году вы мелькали в повестке как «православная активистка».

— Это в лучшем случае.

— Как еще вас называли?

— Скандально известная, фанатичная.

— Вас обижают подобные определения?

— Я отношусь к этому так: хоть горшком назови, только в печку не суй.

— Как вы оцениваете прошедший год?

— Мне кажется, этот год очень важный и хороший. Произошло много событий, отразивших те изменения, которые происходят в Церкви и в обществе. Столетнее господство атеизма в информационной, просветительской, государственной сфере, наверное, закончилось. Мы видим, что в этом году вопросы, связанные с верой, все больше интересуют публику, и их все больше.

Я думаю, это оправдано, потому что людям интересно, что может предложить Церковь. Вопросы будущего не решены, не ясны. Внятных предложений не видно ни со стороны государства, ни со стороны оппозиции. И людям интересно, что по этому поводу могла бы сказать Церковь.

— Но что может предложить церковь кроме веры?

— На исходе XIX–начале XX века было очень интересное философское движение — русская религиозная философия. На стыке философии и веры. Но, в первую очередь, все-таки философское направление. Деятели этого направления очень много сделали, чтобы осмыслить XX век в том числе. Многие из них писали в эмиграции.

Мне кажется, неслучайно, когда Советский Союз пал, был большой интерес к Бердяеву, Булгакову: люди хотели понять, что может предложить философская мысль этого направления, не материалистическая. Что могут материалисты, мы уже видели.

— У вас семья, дети. Вам не страшно было выступать против креста Покраса Лампаса, ходить в сквер во время протестов?

— Вам кажется, что сейчас такая ситуация, когда верующих бьют на улицах?

— Бывают люди, негативно настроенные к верующим и тем, кто активно продвигает свою позицию.

— Может быть, я выросла и живу в щадящих условиях: у меня большая семья, четыре сына, две дочери. Три сына уже взрослые, двое из них — чемпионы Свердловской области по вольной борьбе. Не было такой ситуации, когда кто-то нападал физически. У меня много друзей, единомышленников. Поэтому я всегда чувствую большую поддержку.

Когда я предвижу какие-то сложные ситуации, я прошу благословление, прошу молиться за меня священников, братьев, сестер, своего духовника. Даже в Facebook об этом пишу. Материалисты могут посчитать это не имеющим силы, но я чувствую эту поддержку. И я никогда не ощущаю, что я одна против целого мира.

Потом… мы же с людьми встречаемся. У меня нет зла или ненависти к ним. Могут быть горячие споры, несогласия. Я сама человек эмоциональный. Но мне кажется, если есть любовь, то все будет хорошо.

— Вы говорите, что просите помощи в том числе в соцсетях, когда это необходимо. Когда вас обвинили в организации несанкционированного митинга и увезли в отделение полиции, вы просили передать вашему мужу, чтобы он забрал дочь из садика. Люди сообщили ему об этом?

— Да! Знакомая нашей семьи позвонила Володе, успокоила его. И он забрал Олю.

— Когда митрополит Кирилл пришел в суд поддержать вас, многие удивились, решили, что он ваш покровитель. Вы крепко дружите с владыкой?

— А я-то как удивилась! Мы с ним знакомы, общаемся. Я регулярно хожу на богослужения, в том числе на архиерейские. Мы к нему регулярно обращаемся, это же требует средств [показывает на музей — прим. ЕТВ]. Но личной дружбы у нас с ним не было. У нас отношения, как у любых верующих. У всех есть возможность общаться с митрополитом, как я. Ни больше, ни меньше.

Его поддержка — пастырский подвиг. Наш митрополит — очень умный и смелый человек. Это редкое сочетание. Дело в том, что смелый человек может не совсем хорошо понимать ситуацию, у него снижен уровень рецепции. А человек умный, как правило, очень осторожный. Он не позволяет себе лишних импульсивных движений. А когда это сочетается вместе, еще у человека столь значительного… Мне кажется, он у нас вообще один такого уровня.

— Есть у вас какое-то яркое новогоднее или рождественское воспоминание из детства?

— Наверное, нет. Все-таки яркие воспоминания связаны у меня с духовными переживаниями. Мистические чувства более ярко окрашены. У меня было обычное советское детство. Без конфет, с продуктами по талонам. Конфеты «Кара-Кум» стоили три рубля 50 копеек за килограмм. Я с вожделением смотрела них, потому что они были шоколадные. И я их, конечно, пробовала. Но их было так мало и так редко, что они быстро исчезали.

— А когда вы их впервые сами себе купили, помните?

— Знаете, у меня детство быстро перешло в семейную жизнь. Я очень рано вышла замуж, в 18 лет. А потом, когда появляются дети, ты не можешь ничего есть, потому что тебе хочется дать все им. Но я помню такое чувство, когда у меня уже был маленький ребенок… Мы сидим с ним и с младшим братом, мама дает конфету брату и сыну. А у меня мысль: «А мне?». Я не скажу, что мы жили бедно. Как все. Мои родители были инженерами и могли нас прокормить.

— А вы по их стопам не пошли?

— Нет, я не захотела. Мама работала на заводе, и, когда надо было поступать в институт, я поняла, что это не то место, где бы я хотела работать. Когда в тридцатые годы люди видели завод, у них внутри все от восторга дрожало, потому что это мощь, господство человека над природой. И они хотели жить рядом с этим заводом. Когда я взрослела, то представляла свое счастливое будущее не так. Я закончила школу в 1988 году, когда пришло общественное переосмысление, и повторять судьбу родителей мне не хотелось.

— Ваша жизнь сложилась так, как вы ее представляли?

— Ой, она лучше сложилась! Я даже ни о чем не мечтала в жизни. У меня воображение не работало так, чтобы я могла представить то, что у меня есть сейчас. Мне эти стоны, плачи, гретотунбергство «вы отняли у меня жизнь, молодость, детство» чужды. У меня никто ничего не отнял, Бог мне очень много дал. Я встретила удивительных людей, которые превзошли все мои ожидания. У меня замечательные друзья, семья, которую я тоже так себе не представляла.

— Сколько вашему музею?

— Официально он открылся в 2015 году. В этом помещении он третий год. Сейчас я занимаюсь только им.

— А чем занимались до него?

— У меня было агентство по найму нянь, домработниц и сиделок. Это были девяностые, все занимались бизнесом. Опыт хороший, но бизнес — вещь очень скучная. Постоянно надо делать что-то новое, а потом ты достигаешь определенного уровня, и все усилия уходят на то, чтобы его поддерживать.

С 1997 года моя деятельность связана с культурой. У меня была подруга, искусствовед. Мы с ней организовали общественное объединение «Культурное событие» и сделали довольно много проектов. Культурная ситуация в 1990-е была грустная из-за того, что город до этого был закрытый. Музеи долгое время были на грани выживания. А мы начали делать негосударственные культурные проекты, выставки, связанные в том числе с церковным искусством.

— Почему потом бросили эту культурную деятельность?

— Потом мы с подругой работали в Музее истории Екатеринбурга. С вольных хлебов перешли в систему. А потом появился этот музей.

— Но можно же увлекаться не только церковным просветительством.

— Заниматься можно, чем угодно. Вопрос: зачем? Другое мне неинтересно. А в истории Церкви сейчас очень интересный период. Церковь перестала быть государственной и начала искать свое место в общественном пространстве. Конец Константиновской эпохи, эпохи государственной церкви, очень интересен, потому что сейчас идет становление нового. Какая должна быть церковь? Какое у нее место в обществе? Этого никто не знает.

Самая быстрая и яркая реакция — это искусство. Здесь у меня свободы на два порядка больше, чем в государственной системе. Я туда ни ногой. Но это не значит, что мы не можем сотрудничать. Естественно, у меня остался широкий круг знакомых в сфере культуры. Финансирование, конечно, не сравнится с государственным. Ну, и ладно. Зато свободы много.

— У вас есть какие-то традиции в семье?

— Очень много. У нас же традиционная семья. Празднование Пасхи, Рождества — два центральных события, когда собираются все. Мы даже большой каменный стол сделали, чтобы можно было всех посадить. В храм вместе ходим. Общая молитва, благословление стола старшим мужчиной — моим папой. Когда собираемся на Рождество, подводим итоги года. Каждый кратко делится, у кого что было важное. Новый год мы тоже отмечаем вместе, но скромно. Во-первых, пост, во-вторых, без телевизора, потому что его много лет нет. Потом идем с детьми кататься с горок.

На Рождество мы обязательно готовим холодец, на Пасху — куличи и безе, мясное, потому что после поста хочется. На Рождество мама еще готовит сочиво [рис с изюмом, фруктами, орехами и медом — прим. ЕТВ], хрен. Про последний она всегда шутит: «Чтобы никто не говорил, что у меня на столе ни хрена не было». Не употребляем алкоголь. Нам весело и без него, ведь мы так редко вместе собираемся. А тут вкусный стол, все рады друг друга видеть, хочется пообщаться.

— В традиционной семье больше любви?

— Больше. Что такое традиция? Это когда на протяжении веков отбирались механизмы решения повторяющихся проблем наилучшим образом. И все лучшие решения собраны в традиции. В традиции человек может максимально реализовать свою свободу: делать то, что он хочет, при этом не вступая в конфликты с окружающими людьми.

— А дети не противились традиционному воспитанию? Особенно в переходном возрасте.

— Отрицание было. Они все верующие, но степень церковности у них разная. Вера не передается по наследству. В любом случае человек будет выбирать сам. Даже если у него была замечательная детская вера, когда он взрослеет, мир предлагает много всего. Они же в обычную школу ходят, учатся в институтах, все видят. Поскольку церковная жизнь предполагает ряд ограничений, в какой-то момент незрелой юности кажется: зачем все эти ограничения? Но дети достаточно быстро понимают, чего стоит эта свобода и сколько за нее надо заплатить, и, как люди вполне здравомыслящие, возвращаются обратно.

— Что бы вы хотели пожелать екатеринбуржцам на Рождество?

— Я бы хотела пожелать любви. Любви не только к тем, кто близок, приятен, хорош или значим, но чтобы мы научились любить неисправимых, трудных, нестерпимых, совершенно нам непонятных, и тем не менее наших сограждан, наших ближних.