
Прошедший год запомнился Екатеринбургу не только защитниками сквера у Театра драмы, но и православными активистами. Они все чаще обозначают свою позицию, причем не только в ситуации с храмом святой Екатерины. Одним из самых запоминающихся случаев, который редакция ЕТВ отнесла к скандалу года, стала история с граффити Покраса Лампаса.
Когда крест на площади Первой Пятилетки закатали в гудрон, сотрудник музея святости Оксана Иванова потребовала убрать христианский символ с улицы. И у нее это получилось: художник переделал работу, чтобы не обидеть верующих.
Появление Оксаны Ивановой в медийном пространстве всколыхнуло общественность. Одни поддержали ее, как митрополит Кирилл, другие ругали и называли «фанатичной». О том, как православная активистка переживает общественные конфликты, а также о семье, воспитании и традициях, Оксана Иванова рассказала ЕТВ.
«Ситуация с Покрасом могла быть только нашей с ним историей»
— Раньше немногие екатеринбуржцы знали, кто такая Оксана Иванова. Вы попали в повестку только в 2019 году. Почему?
— У меня есть такой принцип ведения соцсетей: я пишу только о том, к чему имею отношения. Когда проблема с храмом возникла в третий раз, она стала моей личной историей. Я не идеолог, чтобы просто что-то обсуждать. Если я не знаю, не понимаю и не имею к этому отношение, даже если все вокруг это обсуждают, я об этом не пишу.
— Ситуация с Покрасом Лампасом тоже стала личной?
— Да. Я не многое знала об этом фестивале [«Стенограффии» — прим. ЕТВ]. Слышала, что он есть, и в целом положительно к нему относилась. У нас во дворе разрисовали страшные трансформаторные будки — украсили двор. Не было негатива к граффити. Но, когда из каждого утюга начали кричать «крест закатали в асфальт, какой ужас и святотатство, как посмели» и везде было «крест, крест, крест», невозможно было не заметить. И эти фотографии везде. Его же невозможно увидеть, как крест, идя просто по улице. Таковым он представляется только с высоты.
Крест Покраса Лампаса
— Какое современное искусство вам нравится?
— Искусства по большому счету сегодня совсем немного. Мы имеем художественное высказывание. Акционизм, перформансы, какие-то художественные формы, которые отражают время и состояние. Это художественная фиксация общественной температуры.
Искусство, которое открывает окно в горний, вышний мир и нравится мне, — это вопрос будущего. Внутри Церкви мы очень ждем рождение новой русской иконописи. Представьте человека, который живет в маленьком сером домике, что-то копает, у него узкий ограниченный мир. И вот он приходит в храм и видит яркую икону, которая помогает ему почувствовать мир невидимый…
Сейчас вокруг нас визуального шума очень много. Мы настолько пресыщены, что, может быть, какая-то очень простая, но внутренне чистая живопись, иконопись будет интересна и востребована. Мистика прямого непосредственного действия. Через какие-то формы мы должны наладить связь с невидимым духовным миром.
Та же история с Покрасом Лампасом могла бы быть просто нашей с ним историей, но она срезонировала. Почему? Потому что она взволновала многих. Идея осмысления сакральных изображений, символов присутствует в обществе. Есть что-то выше и важнее… Он сказал, что за крестом для него ничего не стоит, поэтому он проиграл.
— То есть вы не против креста, если он осмыслен, если за ним «что-то стоит»? Допустим, если бы Лампас сказал, что крест для него важен, тогда…
— Он бы его на полу не нарисовал. Грубо говоря, если бы он нарисовал его на крыше какого-нибудь завода, мне бы это не очень понравилось, но я бы не стала протестовать.
«Я не ощущаю, что я одна против целого мира»
— Чаще всего в 2019 году вы мелькали в повестке как «православная активистка».
— Это в лучшем случае.
— Как еще вас называли?
— Скандально известная, фанатичная.
— Вас обижают подобные определения?
— Я отношусь к этому так: хоть горшком назови, только в печку не суй.
— Как вы оцениваете прошедший год?
— Мне кажется, этот год очень важный и хороший. Произошло много событий, отразивших те изменения, которые происходят в Церкви и в обществе. Столетнее господство атеизма в информационной, просветительской, государственной сфере, наверное, закончилось. Мы видим, что в этом году вопросы, связанные с верой, все больше интересуют публику, и их все больше.
Я думаю, это оправдано, потому что людям интересно, что может предложить Церковь. Вопросы будущего не решены, не ясны. Внятных предложений не видно ни со стороны государства, ни со стороны оппозиции. И людям интересно, что по этому поводу могла бы сказать Церковь.
Конечно, была жаркая полемика, связанная со строительством храма, местами агрессивная, но мне кажется, это нестрашно. Горожане увидели друг друга. Мы увидели верующих, которые вышли наконец-то из храмов, показали себя, какие они есть. Можно было с ними поговорить, что и происходило в сквере. Отец Максим собирал вокруг себя толпы.
Когда я приходила, тоже завязывался активный диалог, особенно с молодежью. Оказалось, что у людей среднего возраста, материалистов, нет ответов на запросы, которые есть у молодежи. И молодежи интересно, что думают верующие. «Они какие-то странные, какие-то не такие, имеют свои представления о жизни, но, может быть, это интересно? Может быть, они что-то нам ответят?» — думает молодежь.
— Но что может предложить церковь кроме веры?
— На исходе XIX–начале XX века было очень интересное философское движение — русская религиозная философия. На стыке философии и веры. Но, в первую очередь, все-таки философское направление. Деятели этого направления очень много сделали, чтобы осмыслить XX век в том числе. Многие из них писали в эмиграции.
Мне кажется, неслучайно, когда Советский Союз пал, был большой интерес к Бердяеву, Булгакову: люди хотели понять, что может предложить философская мысль этого направления, не материалистическая. Что могут материалисты, мы уже видели.

— У вас семья, дети. Вам не страшно было выступать против креста Покраса Лампаса, ходить в сквер во время протестов?
— Вам кажется, что сейчас такая ситуация, когда верующих бьют на улицах?
— Бывают люди, негативно настроенные к верующим и тем, кто активно продвигает свою позицию.
— Может быть, я выросла и живу в щадящих условиях: у меня большая семья, четыре сына, две дочери. Три сына уже взрослые, двое из них — чемпионы Свердловской области по вольной борьбе. Не было такой ситуации, когда кто-то нападал физически. У меня много друзей, единомышленников. Поэтому я всегда чувствую большую поддержку.
Когда я предвижу какие-то сложные ситуации, я прошу благословление, прошу молиться за меня священников, братьев, сестер, своего духовника. Даже в Facebook об этом пишу. Материалисты могут посчитать это не имеющим силы, но я чувствую эту поддержку. И я никогда не ощущаю, что я одна против целого мира.
Потом… мы же с людьми встречаемся. У меня нет зла или ненависти к ним. Могут быть горячие споры, несогласия. Я сама человек эмоциональный. Но мне кажется, если есть любовь, то все будет хорошо.

— Вы говорите, что просите помощи в том числе в соцсетях, когда это необходимо. Когда вас обвинили в организации несанкционированного митинга и увезли в отделение полиции, вы просили передать вашему мужу, чтобы он забрал дочь из садика. Люди сообщили ему об этом?
— Да! Знакомая нашей семьи позвонила Володе, успокоила его. И он забрал Олю.
— Когда митрополит Кирилл пришел в суд поддержать вас, многие удивились, решили, что он ваш покровитель. Вы крепко дружите с владыкой?
— А я-то как удивилась! Мы с ним знакомы, общаемся. Я регулярно хожу на богослужения, в том числе на архиерейские. Мы к нему регулярно обращаемся, это же требует средств [показывает на музей — прим. ЕТВ]. Но личной дружбы у нас с ним не было. У нас отношения, как у любых верующих. У всех есть возможность общаться с митрополитом, как я. Ни больше, ни меньше.
Его поддержка — пастырский подвиг. Наш митрополит — очень умный и смелый человек. Это редкое сочетание. Дело в том, что смелый человек может не совсем хорошо понимать ситуацию, у него снижен уровень рецепции. А человек умный, как правило, очень осторожный. Он не позволяет себе лишних импульсивных движений. А когда это сочетается вместе, еще у человека столь значительного… Мне кажется, он у нас вообще один такого уровня.
«Моя жизнь сложилась лучше, чем я ее представляла»
— Есть у вас какое-то яркое новогоднее или рождественское воспоминание из детства?
— Наверное, нет. Все-таки яркие воспоминания связаны у меня с духовными переживаниями. Мистические чувства более ярко окрашены. У меня было обычное советское детство. Без конфет, с продуктами по талонам. Конфеты «Кара-Кум» стоили три рубля 50 копеек за килограмм. Я с вожделением смотрела них, потому что они были шоколадные. И я их, конечно, пробовала. Но их было так мало и так редко, что они быстро исчезали.
— А когда вы их впервые сами себе купили, помните?
— Знаете, у меня детство быстро перешло в семейную жизнь. Я очень рано вышла замуж, в 18 лет. А потом, когда появляются дети, ты не можешь ничего есть, потому что тебе хочется дать все им. Но я помню такое чувство, когда у меня уже был маленький ребенок… Мы сидим с ним и с младшим братом, мама дает конфету брату и сыну. А у меня мысль: «А мне?». Я не скажу, что мы жили бедно. Как все. Мои родители были инженерами и могли нас прокормить.
— А вы по их стопам не пошли?
— Нет, я не захотела. Мама работала на заводе, и, когда надо было поступать в институт, я поняла, что это не то место, где бы я хотела работать. Когда в тридцатые годы люди видели завод, у них внутри все от восторга дрожало, потому что это мощь, господство человека над природой. И они хотели жить рядом с этим заводом. Когда я взрослела, то представляла свое счастливое будущее не так. Я закончила школу в 1988 году, когда пришло общественное переосмысление, и повторять судьбу родителей мне не хотелось.

— Ваша жизнь сложилась так, как вы ее представляли?
— Ой, она лучше сложилась! Я даже ни о чем не мечтала в жизни. У меня воображение не работало так, чтобы я могла представить то, что у меня есть сейчас. Мне эти стоны, плачи, гретотунбергство «вы отняли у меня жизнь, молодость, детство» чужды. У меня никто ничего не отнял, Бог мне очень много дал. Я встретила удивительных людей, которые превзошли все мои ожидания. У меня замечательные друзья, семья, которую я тоже так себе не представляла.
— Сколько вашему музею?
— Официально он открылся в 2015 году. В этом помещении он третий год. Сейчас я занимаюсь только им.
— А чем занимались до него?
— У меня было агентство по найму нянь, домработниц и сиделок. Это были девяностые, все занимались бизнесом. Опыт хороший, но бизнес — вещь очень скучная. Постоянно надо делать что-то новое, а потом ты достигаешь определенного уровня, и все усилия уходят на то, чтобы его поддерживать.
С 1997 года моя деятельность связана с культурой. У меня была подруга, искусствовед. Мы с ней организовали общественное объединение «Культурное событие» и сделали довольно много проектов. Культурная ситуация в 1990-е была грустная из-за того, что город до этого был закрытый. Музеи долгое время были на грани выживания. А мы начали делать негосударственные культурные проекты, выставки, связанные в том числе с церковным искусством.

— Почему потом бросили эту культурную деятельность?
— Потом мы с подругой работали в Музее истории Екатеринбурга. С вольных хлебов перешли в систему. А потом появился этот музей.
— Но можно же увлекаться не только церковным просветительством.
— Заниматься можно, чем угодно. Вопрос: зачем? Другое мне неинтересно. А в истории Церкви сейчас очень интересный период. Церковь перестала быть государственной и начала искать свое место в общественном пространстве. Конец Константиновской эпохи, эпохи государственной церкви, очень интересен, потому что сейчас идет становление нового. Какая должна быть церковь? Какое у нее место в обществе? Этого никто не знает.
Самая быстрая и яркая реакция — это искусство. Здесь у меня свободы на два порядка больше, чем в государственной системе. Я туда ни ногой. Но это не значит, что мы не можем сотрудничать. Естественно, у меня остался широкий круг знакомых в сфере культуры. Финансирование, конечно, не сравнится с государственным. Ну, и ладно. Зато свободы много.
«В традиционной семье больше любви»
— У вас есть какие-то традиции в семье?
— Очень много. У нас же традиционная семья. Празднование Пасхи, Рождества — два центральных события, когда собираются все. Мы даже большой каменный стол сделали, чтобы можно было всех посадить. В храм вместе ходим. Общая молитва, благословление стола старшим мужчиной — моим папой. Когда собираемся на Рождество, подводим итоги года. Каждый кратко делится, у кого что было важное. Новый год мы тоже отмечаем вместе, но скромно. Во-первых, пост, во-вторых, без телевизора, потому что его много лет нет. Потом идем с детьми кататься с горок.
На Рождество мы обязательно готовим холодец, на Пасху — куличи и безе, мясное, потому что после поста хочется. На Рождество мама еще готовит сочиво [рис с изюмом, фруктами, орехами и медом — прим. ЕТВ], хрен. Про последний она всегда шутит: «Чтобы никто не говорил, что у меня на столе ни хрена не было». Не употребляем алкоголь. Нам весело и без него, ведь мы так редко вместе собираемся. А тут вкусный стол, все рады друг друга видеть, хочется пообщаться.
Вообще интересно наблюдать, как меняется новогодняя толпа. А меняется она сильно. Поскольку первый ребенок родился у нас в 1991 году, с этого времени мы катались, гуляли. Сейчас на площади 1905 года после полуночи только мигранты. Те миллионы, которые выкидывают на ледовый городок, — это способ порадовать наших друзей из Таджикистана, Узбекистана, Кыргызстана. Последние годы екатеринбуржцев в новогоднюю ночь там мало. Мы предпочитаем парк Маяковского. Несмотря на то, что в парке мало, чем можно позаниматься, там много места. В последнее время люди приходят туда трезвыми и веселыми.
Также мы соблюдаем традиции, связанные с браком, родительским благословением. Снохи у нас не очень церковные, но проходит два-три года, и они привыкают. Современная девушка, которая выросла не в традиционной семье, выходя замуж за нашего сына, попадает в ситуацию выбора. Я вижу, что через некоторое время она склоняется в сторону традиционной семьи, потому что это защищенность, уверенность в себе, в семье, тепло, забота. Где больше любви, туда человек естественным образом и откочует.
— В традиционной семье больше любви?
— Больше. Что такое традиция? Это когда на протяжении веков отбирались механизмы решения повторяющихся проблем наилучшим образом. И все лучшие решения собраны в традиции. В традиции человек может максимально реализовать свою свободу: делать то, что он хочет, при этом не вступая в конфликты с окружающими людьми.
— Тяжело быть мамой шестерых детей?
— Мамой вообще быть тяжело. Есть определенная тяжесть, когда в семье один ребенок, и есть другого рода тяжесть, когда их много. Лично мне было тяжело, потому что в семье всегда маленькие дети. Бывает, что люди рожают подряд и воспитывают всех сразу. А мы никак не можем перестроить жизнь. Только дети вырастут, встанут на ноги, оперятся, появляется очередной маленький ребенок. А маленький ребенок — это определенный быт. Постоянно возвращаться к этому тяжело. Бессонные ночи, подгузники.
Но плюсы большой семьи в том, что, когда много детей, они помогают друг другу. Когда у меня родилась первая дочь, я вообще в садик не ходила и в поликлинику через раз, потому что дети ее сами отводили и забирали. Когда есть муж, три взрослых сына, брат, отец, это дает чувство защищенности,
— А дети не противились традиционному воспитанию? Особенно в переходном возрасте.
— Отрицание было. Они все верующие, но степень церковности у них разная. Вера не передается по наследству. В любом случае человек будет выбирать сам. Даже если у него была замечательная детская вера, когда он взрослеет, мир предлагает много всего. Они же в обычную школу ходят, учатся в институтах, все видят. Поскольку церковная жизнь предполагает ряд ограничений, в какой-то момент незрелой юности кажется: зачем все эти ограничения? Но дети достаточно быстро понимают, чего стоит эта свобода и сколько за нее надо заплатить, и, как люди вполне здравомыслящие, возвращаются обратно.
— Что бы вы хотели пожелать екатеринбуржцам на Рождество?
— Я бы хотела пожелать любви. Любви не только к тем, кто близок, приятен, хорош или значим, но чтобы мы научились любить неисправимых, трудных, нестерпимых, совершенно нам непонятных, и тем не менее наших сограждан, наших ближних.