Свердчеловек-оркестр

Что творится в голове Александра Жемчужникова, когда рождается симфония? Почему он говорит, что пропустил свой 2008-й? Почему «Другому оркестру», играющему то «продиджей», то «депешей», очень сложно стать уральским брендом? Об этом и кое-чем еще современный уральский композитор рассказывает в очередном выпуске сериала «Свердчеловек».

Не помню, чтобы маленький я хотел кем-то стать: у меня не было такого, что вот вырасту, буду космонавтом. Или пожарником. В классе девятом вместе с мамой я приехал из Березников в Свердловск на экскурсию. Мы зашли в музей, и там я понял, что хочу быть дизайнером. Но когда до меня дошло, что надо уметь рисовать, я передумал. Со временем все желание ушло в музыку.

Как у любого нормального музыканта, у меня была рок-группа. Я поступил в педагогический институт, но отучился там полтора месяца: съездил на картошку, подхватил желтуху, загремел в больницу, а потом отчислился. В больнице я лежал вместе с местным диджеем, кажется, его зовут Дима Поздеев. Он посмотрел, как я брякаю на гитаре, и сказал: «Получай музыкальное образование, твоя группа будет звучать лучше». Вот так человек, сам того не ведая, отправил меня по жизни…

В девяностые люди рвались либо в бизнес, либо в бандиты, а музыкантами никто не хотел быть. Когда я пришел в училище без начального образования, мне сказали: «На балалайке играть будешь?» Я подумал: у гитары шесть струн, у балалайки — три, поэтому разницы особо никакой. И вот стал я балалаечником оркестра: неформал, в черной футболке, с длинным хаером. Самое смешное, что уже тогда я пописывал что-то для рояля, и меня отправили из Березников в консерваторию Мусоргского. В своем училище я тогда был единственным, кто отправился получать уже высшее консерваторское образование.

С музыкой я связан неразрывно, хотя в моей биографии есть год, за который я не выдал ни одного академического произведения — это 2008-й. Все, что тогда было написано, лежит на promo-dj. Но, связавшись с электронной музыкой, я все же понял, что это не мое. И что это нормально. Вот попробуй, напиши песню в стиле «Руки вверх», чтобы она обязательно стала хитовой. Это не так-то просто. Можно быть семи пядей во лбу с высшими образованиями, а можно быть никем и одновременно гением — история таких примеров насчитывает немало. Это все зависит от дарования. В чем мое дарование? Да хрен его знает, об этом пусть рассуждают другие.

Долгое время я не мог понять, как берется и пишется музыка. Для меня значение имеет «метод научного тыка»: это когда ты что-то тыкаешь, и что-то рождается. Причем иногда ты не понимаешь, что происходит: ты можешь что-то усиленно тыкать, а профита — ноль. И вот однажды ты садишься, тыкаешь снова, и все выходит само собой. А ты думаешь: ну как так? Вроде вчера же тут тыкался, те же белые и черные клавиши, но вчера ничего, а сегодня все нормально.

Я по жизни меломан и считаю, что музыка бывает хорошей и плохой. Какое-то время работал в местной сети–дистрибьюторе дисков и по долгу службы сталкивался с разной музыкой. Тогда я, например, понял, что техно — это неплохо, у меня появились свои техно-герои, а ведь раньше я просто не понимал эти наборы звуков. Году в 2008-м я случайно попал на концерт Елены Ваенги. Тогда она была не так популярна, зал «Космоса» был полупустой, но певица работала три часа вживую, без фонограмм и минусовок. Я слушал и понимал: ее будут любить. Тогда Ваенга произвела на меня впечатление больше, чем Нино Катамадзе. Буквально через полгода о ней заговорили все, но переход в попсятину обычно кончается плохо. Теперь я не знаю, что с этой женщиной и какие песни она пишет. Из русского шансона в принципе люблю только Аркадия Северного.

Была в моей жизни история с финским композитором Сибелиусом. Я слушал его симфонии и думал: что за хрень? Какие-то структуры странные, не вполне логичные, и главное — где кайф? Для меня-то музыка — это гедонизм. И вот как-то еду я через Каму, елки какие-то в стороне растут. А в наушниках — Сибелиус, вот прямо насильно его слушаю. И тут бах, будто чакры открылись: меня просто убрало. С того момента я не могу наслушаться Сибелиусом, не удаляю его из плеера.

«Другой оркестр» — это череда случайностей. Бывает, встретишь на улице человека, он тебе говорит: надо что-то делать, нужны какие-то идеи. А ты ему такой: вот есть же диджеи, можно скрестить их с оркестром. И человек уходит, а идея в тебе так и живет, и ты предлагаешь ее уже другим людям. Я понял, что надо что-то делать, после того, как похерил свой 2008-й. В результате довольно скоро мы воплотили первую программу с камерным оркестром B-A-C-H. Со временем подтянулись другие музыканты, так и появился «Другой оркестр».

Мы играем музыку, которую я хочу. И я понимаю, что это, по сути, диктат [смеется — прим. ЕТВ]. Бывает, кто-то что-то предлагает, тогда я тактично отметаю эти идеи или же беру на заметку, если это вписывается в контекст оркестра. Но я не считаю, что за годы «Другой оркестр» стал брендом — так можно говорить о «Кураре» или «Сансаре», мы же до этого еще не доросли. Хочется, конечно, большего, но тут необходимо больше биться башкой об стенку. Потому что любая творческая единица — это, в первую очередь, умение прошибать стены.

В дипломе написано, что я — артист оркестра, дирижер народного ансамбля, однако навык дирижирования за годы я все же подзабыл. Однажды мы поехали в Нижний Новгород на фестиваль, и моя коллега, композитор Ольга Шайдуллина сказала: «Да че там делать-то, господи, встанешь да помашешь!» Оркестр был тамошний. Я до сих пор вспоминаю этот опыт: я забыл вообще все, чему меня учили. Но с того момента я понял, что есть вещи, значительно облегчающие работу. В «Другом оркестре» — тот же барабанщик, отбивающий ритм. Постепенно знания возвращаются, и уже перед музыкантами, да и вообще на сцене чувствуешь себя уверенно.

Мне все же хочется больше писать музыку, чтобы первая ассоциация при имени Александр Жемчужников была не дирижер «Другого оркестра», а композитор. Я общаюсь с коллегами из других городов и даже стран — ситуация везде разная. Даже у нас в стране Москва и Питер — отдельная песня. По большому счету они — Россия, а мы — это наср*но. Причем, если это в Екатеринбурге чувствуется, то мне страшно представить, что по этому поводу думает Красноярск или Якутия. Наша страна — это огромные расстояния и, как следствие, огромные разрезы в культуре. Тот же Игорь Матвиенко живет в Москве, и он не может жить в другом городе. Никто к нему в какой-нибудь Омск за песнями не поедет.

Вот модное понятие кавер-группы, их в городе сейчас как собак нерезаных: девять коллективов из десяти играют каверы. С одной стороны, это ужасно, потому что люди, которые не могут родить какой-то свой материал, каверят чужой. С другой стороны, мы, по сути, занимаемся тем же самым. Я много думал на эту тему и вспомнил, что в репертуаре «Другого оркестра» есть и свои вещи — пишу я и наш пианист Антон Бородин. Оркестр — это такая форма, которая играет что—то чужое.

Но Берлинский оркестр не играет музыку своего скрипача, они играют чужую музыку. И мы играем чужую музыку, конечно, под себя ее адаптируя. В чем разница? Да, наш филармонический играет Чайковского, что их за это ненавидеть? Нет, конечно, пусть играют. Так же и мы: захотели и «продиджей» сыграли, почему нет? Они играют Чайковского, мы — «продиджей». Все честно.